Москва, Чистопрудный б-р, д. 5. Тел. +7 (985) 928-85-74, E-mail: cleargallery@gmail.com

Главная Страница
Проекты
Художники
Статьи
Журнал СОБРАНИЕ
Видео
Контакты
Друзья Галереи
 
 

Партнеры:

Александр Якимович. Мастер Азам

      Азам Атаханов - это мастер художественного дела в самом древнем смысле этого слова. Нормальный маэстро эпохи романтизма или импрессионизма должен был быть виртуозом, и до сих пор для наивных энтузиастов искусства художник - это блестящий талант, который легкой рукой прикасается к струнам, или пером к бумаге, или кистью к холсту. Впрочем, такой маэстро и «артист» стал вызывать большие подозрения в двадцатом веке; появились альтернативные представители профессии. Но все эти процессы происходили очень поздно на историческом пути развития искусств.

      Изначальный тип художника - это не «звезда», не разрушитель, не экспериментатор, а скорее служитель культа. В последние четыреста лет европейское человечество отвыкло от этой старинной породы, ибо привыкло ценить великолепных виртуозовНо встречаются и особые случаи. Азам Атаханов - он из другого мироздания.

      Он словно вышел из такого мироустройства, когда художнику непозволительно было делать что-нибудь случайное. Своевольничать и баловаться было нельзя. Каждая линия, каждое пятно были знаками, обращенными к высшим силам, к самой истине. Мастер Азам не просто пишет картину. Его дело - служение, исполнение своей особой миссии. Разумеется, избалованному зрителю хочется получить зрительное удовольствие и душевное удовлетворение. Он привык, что ему делают приятное. Если он умеет видеть, то получит полной мерой свои эстетические переживания, разглядывая картины Атаханова. Они полновесны и строги, они цветонасыщенны, сосредоточены и певучи. И все же доставлять нам радость смотрения - это не главное дело для мастера Азама. По своей сути он скорее жрец, священнослужитель, посредник между нашим видимым миром и измерением невидимых, главных, вечных и непреходящих сущностей.

      Искусство мирское играет и развлекается, шутит и горюет, прославляет власть или бросает мятежный вызов общепринятыми идеям. Иначе говоря, привычное нам искусство предается человеческим страстям и эмоциям. Другое дело - если искусство обращено к высшим силам. Тогда оно служит, оно благоговейно и сосредоточенно подбирает слова и звуки, формы и краски. И не терпит суеты. Азамовские картины могут быть драматично и контрастно построены, в них большой масштаб совмещается с крошечным, а цветовые пятна могут так резко сталкиваться, как это только возможно в мире оптических явлений. Но для служителя высших истин не существует случайностей, мимолетных ощущений, нюансов настроений. Он, как говорил поэт, стирает случайные черты и открывает первичные свойства вещей.

      Эти «платоновские» устремления хорошо заметны в картинах нашего мастера. Он может написать портрет и назвать его конкретным именем конкретного человека. И даже сходство уловит. И все равно перед нами не только и не столько Такой-то или Такая-то, а опять же прообраз, матрица человеческая. Это может быть умудренный старик с бородой, вышедший из своих гор и вскоре собирающийся вернуться в их каменистое лоно. Это женщина в расцвете своих плодородных возможностей, роскошный букет плоти. Это юноши и девушки, наиболее подвижные и динамичные представители рода человеческого, но и они не суетливы. Даже их купание в водах калужской речки выглядит почему-то как ритуал, священнодействие. Когда же Азам Атаханов проводил свой счастливый месяц в благословенном городке художников на острове Сите в Париже, то писал он исключительно своих собратьев, людей молодых и юных, студентов, начинающих художников, поэтов и музыкантов. И в этих парижских картинах, посвященных, казалось бы, самой беззаботной и летучей молодежи в мире, мы различаем прежде всего архетип, прообраз: здесь перед нами юный человек, который вглядывается в даль времени, выбирает путь, и почти благоговейно застывает то перед статуями сада Тюильри, то перед парапетом Сены. Другому показалось бы, что они бесцельно бродят среди парижских платанов или бессмысленно глазеют на уличную толчею. А для Азама Атаханова любое явление человеческой фигуры - это напоминание о каком-то молитвенном предстоянии и благоговейном возвращении к первичной сущности.

      Художник предлагает нам не развлечение, не поучение, и не эстетские лакомства для глаз (хоть и умеет писать крепко и сочно). Он предлагает, повторяю, отбросить шелуху будней, заботы дня и радости ночи, и обратиться к первичным, исходным, главным заботам человека, живущего на земле. Такой подход к делу предполагает зрителя, который способен вспоминать о главном. Это не легко. Нервный и нередко неврастенический, легко возбудимый и быстро утомляющийся вид по имени «человек современный» усеял своими особями джунгли больших городов. Азам Атаханов обращается к нам от лица иного человечества, которое, как мы догадываемся, существовало в эпохи досовременные. Он всегда предлагает подумать именно о главном, о вечном и неслучайном.

      Его главная тема - фигура в природном пейзаже, то есть в большом Доме мироздания, и в интерьере, то есть в родовом, семейном Доме. Полы, подушки, одеяла и стены жилого дома устроены так же прочно, надежно, и так же переливаются горячими красками жизни, как и горы, горные долины, деревья и камни внешнего мира. Мы, торопливые порождения эпохи мегаполисов, сразу же готовы заявить, что такой взгляд на мир присущ Востоку, что художник носит в себе строй и лад своей центральноазиатской родины. Но подобные отсылки к происхождению или «зову предков» мало о чем говорят. Во всяком случае, генетический анализ не находит в спиралях ДНК никаких особых носителей национальных начал.

      Азам Атаханов пишет и в горах Таджикистана, и в русской деревне. Такие же вечные ритмы и обобщенные цветовые плоскости мы найдем в его итальянских и французских работах. Он время от времени ездит по своей любимой Италии, живет и работает во Франции, и находит там, в южной Европе и Средиземноморье, свою третью духовную родину.

      Здесь нужно объяснить, как это так получилось, что их у него целых три.

      Первой родиной художника следует считать родные горы, уклад традиционной жизни и то ощущение несуетности, которое мы находим там, где нам приходится ощутить себя исчезающее малыми перед геологическими или витальными энергиями. В лесу, в горах. А также, добавлю я, перед картинами Сезанна, Пуссена, Джованни Беллини. Но тут мы забегаем вперед. Азам Атаханов - отпрыск городского интеллигентного семейства из Средней Азии, и все равно его внутренняя связь с миром гор, с людьми гор, с жизнью наверху изначально определила его строгое, благоговейное отношение к жизни.

      Это отношение он вполне последовательно и сознательно поддерживает, изучая персидскую миниатюру и суфийскую культуру. Такие у него корни, и он их рачительно пестует. Но было бы неправильно считать его посланцем глубинной и исконной Азии в российской Евразии. Русское искусство - это его истинная вторая родина, не менее дорогая этому сдержанному и тихому, но сильному человеку, нежели его далекая восточная страна.

      Случилось так, что превосходные художники, выросшие в Советской России в 1920-е и 1930-е годы, были изгнаны из культурных столиц или сами отправились подальше из надорванного сердца больной империи. Эти наследники первого русского авангарда, отведавшие живописи Фалька и Гончаровой, Древина и Крымова, были прежде всего пантеистами. Немец Хайдеггер придумал таким людям искусства прозвание «пастыри Бытия». Они отказались от идеологий и повествований, и стали учиться видеть в дереве и камне, человеческой фигуре и кувшине следы божественного творения, могучей первобытной энергетики. Они получали свои уроки от европейцев Сезанна и ван Гога, от фольклорных картинок и лубков, от «примитивов».

      В России сложились особо благоприятные условия для появления такого почвенного и «наивного» авангарда. Когда европейцы стали тосковать по неиспорченной творческой силе, то потянулись вереницей на Таити, на острова Новой Гвинеи, в Африку - или хотя бы в этнографические музеи, где находились удивительные вещи. Когда Эмиль Нольде впервые увидел лицом к лицу настоящих дикарей Океании, то с удивлением отметил, что он встретил наконец настоящих живых людей, которых ему сильно не хватало в Европе. Художникам России было проще; достаточно было добраться до окраины большого города, чтобы обнаружить там такие вывески парикмахера, булочника, сапожника, мясника, которым позавидовала бы сама Новая Гвинея.

      В системах идеологически распаленных империй не нужны были ни Фальк, ни Ларионов, ни Древин, ни Нольде. Таких истребляли, замалчивали и изолировали в Берлине, Москве, в Ленинграде, не пускали жить в Киев и Мюнхен. Но между Ферганой и Памиром нашлось место для наших «пастырей», и у них появилось новое стадо. Появились ученики и последователи, и в тихом благословенном Душанбе (облыжно названном на какое-то время «Сталинабадом») обосновалась творческая кухня этого ответвления нового русского искусства. Здесь, в художественном училище, Азам Атаханов получил первые уроки большого несуетного искусства в духе русского космизма, и эти уроки были понятны и близки созерцательному юноше, который жаждал найти в искусстве не игры сомнений, не мефистофелевские вопросы, а надежные вечные истины. Гора есть гора, кувшин есть кувшин, дом есть дом - и это не пустые тавтологии, а великие простые истины, изначальные символы веры. Старик у порога своего дома, женщины возле дерева, юноши богемных кварталов большого города - это не просто мимолетные персонажи, не случайные конфигурации молекул, а некие знаки, отсылающие благоговейного наблюдателя к главному и вечному, к первообразам, а следовательно - к Творцу и демиургу

      Русский авангард в его пантеистических и космологических изводах оказался, таким образом, второй духовной родиной мастера Азама, и его жизненный путь закономерно привел его в Москву, в Строгановский институт, и это в то самое время, когда полувековые кандалы и кляпы истлевшей идеологии были сброшены, и диалог с русским авангардом развернулся вольно и азартно - даже заходя при этом за черту здравого смысла и элементарного приличия (ибо вдруг оказалось, что русский авангард - это обещание больших денег). Мастер Азам находит свое место и теперь. Он работает в летние месяцы в своем доме в горах Таджикистана, где сверкающее солнце не задушит людей духотой, ибо сочетается с горной прохладой. Неприветливые месяцы года можно проводить в московской мастерской. Вскоре открылись дороги в другие места, в Западную Европу. Это будет уже третья по счету духовная родина Азама Атаханова.

      Не будет неожиданным сказать, что искусство итальянского Возрождения оказалось для Атаханова таким же призывным маяком, как и картины русских авангардистов. Монументальные и созерцательные рыцари Мантеньи, грезящие женщины Джорджоне, мерцающие сновидения Пьеро дела Франческа и прочие создания жрецов живописи и «пастырей Бытия» стали для Азама таким же голосом духовной родины, как и жизнь в горах, как живопись Третьяковской галереи. Насколько легко сочетать в себе три природы - это уже такой интимный вопрос, что и задавать его не следует. Важно то, что вековой разлом, вражда классики и авангарда не имеют смысла, когда художник ищет первообразов. Каждой вере и каждой эстетике досталась своя часть всеобъемлющей мудрости, которая так огромна, что трудно увидеть ее целиком. Мы ее видим по частям. В Средней Азии - одним манером, в Москве - иным манером, во Флоренции - опять иначе.

      Мощная живопись старых итальянцев подкрепила те самые принципы, которые уже вырабатывались в искусстве Азама. Несуетная кисть составляет композиции из сверкающих цветовых «глыб». Дерево, фигура, дом, гора, эти основные иероглифы лапидарного послания от Азама, призваны представлять зримые образы сверхчеловеческой энергетики, и потому они не просто золотисты, а сверкают Золотом, с большой буквы, или Лазурью, или Пурпуром. Или иной светоцветовой субстанцией. Как заботливый хозяин своего вертограда, мастер Азам собрал свои сокровища в разных местах, и хранит их вместе: и замкнутый лапидарный контур, и контрасты больших масс, и мерцающие следы своеобразной «пуантели», этих точечных прикосновений, как будто следы чекана, направляемого скульптором-чеканщиком.

      Иметь три родины есть большое счастье и мистическое откровение. Обнаружить, что голоса гор созвучны с голосами русских космистов, а голоса итальянских классиков понятны художнику так же, как голоса авангардистов - это означало нащупать свою дорогу к целостной картине мира. Флорентинцы и венецианцы Возрождения оказались духовными собратьями буянов Кузнецкого моста. «Все живем мы на Земле, варимся в одном котле» - пели приверженцы придуманной Куртом Воннегутом религии, которая соединила всех, кто хотел соединяться.

      Перед искусством мастера Азама теряют смысл вопросы нервных человечков эпохи экранной культуры, которые год за годом спорят о мимолетном и едят друг друга поедом. Запад или Восток, модернизация или почвенные ценности? Классика или авангард? Сколько времени, нервов, слов и бумаги извели напрасно. Для «пастыря Бытия» такие вопросы не существуют, ибо едина суть сущего в Душанбе и Париже, Москве и Риме, в калужской деревне (где художник временами проводит летние месяцы) или в почти инопланетном высокогорье Памира, где рукой подать до неба, а почва под ногами напоминает скорее планету Марс, нежели планету Земля.

      Нас хотят поделить на почвенников и космополитов, но мастеру Азаму свойственно скорее быть и тем, и другим - и мы видим, что его величественные фигуры сидящих аксакалов или идущих по горной дороге женщин перекликаются с крестьянами Натальи Гончаровой. Сад Тюильри в изображении Азама Атаханова близок планетарным среднерусским пейзажам Фалька и Крымова. Планета везде разная, а единый замысел все же просматривается.

 

Александр Якимович

Доктор искусствоведения, Действительный член Российской академии художеств