Я помню их всегда

 

Там солнца свет...

И плеск волны...

И дуновенье ветра...

 

Нина. Нина Луговская... Кто и когда свёл меня с ней и с её Витечкой - Виктором Леонидовичем Темплиным? Я уже не помню. Это было более 30 лет назад, в тех далёких и таких близких 1970-х.

Мне было 20 (теперь уж 55). Но их я помню и вижу как сейчас.

Это была неразлучная, красивая пара. Художники Художественного фонда, где работали Нина и Виктор, называли их в шутку или всерьёз «сёстры Темплины». Везде и всюду они были вместе. И вспоминать их по отдельности просто невозможно. А если вдруг Нина встречалась на улице одна, то она, казалось, не шла, а летела к НЕМУ, к Витечке (так она его называла) - к её большому (а он был такой - высокий, широкий, с седой шевелюрой волос, красивый), единственному маленькому ребёнку.

Он и живопись были её смыслом жизни - её радостью и тревогой. Для него и ради него она готова была на всё: отгораживала его от «братьев художников» и знакомых, которые заходили к ним, дабы взять денег в долг на выпивку (заходили часто). Нина быстро давала что просили и так же быстро, но вежливо выпроваживала их.

И только приятные для Витечки знакомые и друзья могли задерживаться у них.

Да, я не помню, кто впервые меня привёл к ним, к этим замечательным незабываемым ЧЕЛОВЕКАМ, может, сама судьба, но я благодарна ей за этот подарок.

Я отчётливо помню их дом. Это была задняя часть бывшего драмтеатра, ныне кукольного. Уже войдя в подъезд, я окунулась во что-то необычайное для меня. Поднимаясь по старой лестнице, я всеми своими клеточками ощущала всю таинственность и время далёких лет. Казалось, стены были пропитаны всем этим насквозь. Поднявшись на второй этаж, к их двери, я увидела на площадке старый безногий чёрный рояль. Он стоял на боку, прислонившись к стене. Я не поняла, что он там делал. (Уже потом я спросила у Нины, она сказала: «Красивый».) С трепетом и волнением я вошла к ним.

Передо мной был полутёмный, узкий, чем-то заставленный коридор, с картинами под самым потолком. Налево была кухня (я заметила её боковым зрением) со своим, свойственным только ей запахом. Прямо по коридору была дверь. Там, как я узнала позже, жила актриса нашего драмтеатра Лида Ледяйкина. Я прошла немного вперёд и вошла в высокую, большую, как мне показалось тогда, дверь. Это была ИХ комната, их обиталище. То, что я увидела, я не видела ни до, ни после - никогда. Продолжая трепетать и волноваться, я выдавила из себя громкое восторженное «Ух ты!» Немного успокоившись, но оставаясь ещё в дверях, я стала с нескрываемым удивлением и любопытством разглядывать всё вокруг.

Комната была большая, квадратная, высокая. Прямо на меня смотрели два нешироких, но начинающихся почти от пола высоких окна. Штор на них не было никаких. Я подумала тогда, как хорошо, наверное, сидеть на этих подоконниках и смотреть в эти окна на улицу (они выходили в сквер). Позже я так и делала.

Направо по торцовой стене стоял очень старинный стол на трёх шарообразных ножках, третьей не было, и вместо неё было что-то подложено.

Стол был покрашен белой краской (его покрасил Витечка - похвалялась Нина). На столе было всего много чего-то навалено: книги (они были везде), какие-то старинные предметы. Да и мебель была вся старая. По боковой правой стене стоял небольшой Нинин, а заодно и гостевой диванчик. Перед ним - маленький столик. Напротив стоял диван побольше - Витечкин, на нём никто никогда не сидел. Эти диванчики всегда были покрыты периодически менявшимися кусками очень красивой декоративной ткани (я всегда удивлялась - где они брали такую).

Между окнами стоял небольшой складной стол с яблочным натюрмортом. Впоследствии, когда я к ним приходила, я съедала необыкновенной красоты яблоко, а Нина с ужасом восклицала:

«Люда-Мила! Ты съела наш натюрморт». Я тогда не знала, что это - натюрморт. Но она сама же говорила: «Угощайся, Люда-Мила». Это потом я поняла, что под этим она имела в виду то, что стояло ещё на маленьком столике перед диваном. Мне почему-то не было стыдно, как ни странно, а как-то смешно. Витечка шутил. И нам всем становилось весело.

В правом углу комнаты, то ли стоял на полке, то ли висел портрет Нины. Был ли он её работой или Виктора, не помню. Но отчётливо помню, каким он был: голова женщины с коротко остриженными седыми волосами, собранными наверху с одной стороны приколкой. На меня смотрели с каким-то едва уловимым дефектом глаза.

И взгляд... Её, Нины, взгляд - умный, лукавый, немного печальный и с какой-то никому не известной тайной внутри. На ней была коричневая кофточка и серенькая блузка. Сколько я знала её потом, на ней всегда было одно - выцветшая от времени, когда-то коричневая кофта, серенькая блузка в мелкую клеточку и серая юбка. Зимой - непонятного от старости цвета пальто и когда-то, но не теперь, синий вязаный беретик. Мне иногда казалось, что она родилась с этой причёской и в этой одежде. То ли она не любила, то ли не хотела одеваться, то ли просто не придавала своему внешнему виду никакого значения.

Однажды я увидела невзначай в пакетике что- то красивое - тёмно-синее в мелкую полосочку. Нина сказала, что это костюм, но я его на ней не видела никогда. А ещё однажды потом я пришла к ним с работы, день был жаркий, они предложи- ли поехать за город, и поскольку я была одета не по форме, Нина предложила мне своё платье.

Я была удивлена, ничего подобного на ней никогда не было. Платье было просто сшито, прямое, светло-серое, с мелкими синими цветочками.

В нём я и поехала с ними за город. Вот так она относилась к одежде. Но это было совсем не важно. Мне было всё равно, в чём она одета. Важно было - ОНА сама. Она была впереди всего этого. Умная, интересная, интеллигентная, тайная.

Я любила их. Я часто ходила к ним, мне очень нравилось там быть. Я думаю, что и им было это в радость. Обычно Витечка восседал на диванчике широко, вольготно и при виде меня радостно восклицал: «О! Люда-Мила пришла. Я рад, очень». Глаза его светились, а рот улыбался, прячась в седую бороду. Людой-Милой они меня так оба прозвали (меня никто так больше никогда не называл). Нина сразу же приносила свой волшебный чай (а это было так. У меня часто болела голова, она приговаривала: «Выпей, и всё пройдёт».

И действительно, хотя я не очень люблю чай, но я выпивала и боль проходила). Чай был свежим, красивым и душистым. Это был ЕЁ чай. Такого не было ни у кого.

Иногда Нина выглядывала в окно, ей хотелось увидеть там Яковлевича - Володю Юкина (это мой любимый художник). Увидев его, гуляющего со своей собачкой, чёрным королевским пуделем, она как-то по-юношески высовывалась из окна и кричала своим звонким, задорным голосом: «Володя! Иди к нам!» И Володя с нелёгкой одышкой и своей собакой поднимался к ним. Становилось радостно и шумно. Мы пили чай, беседовали и шутили. Он был всегда недолго, прощался и уходил.

Вообще иногда мне Нина казалась какой-то юной, озорной девчонкой. Помню, как уже позже, когда я была замужем и у меня была другая фамилия, я шла по площади Свободы, напротив Дома офицеров, и услышала чей-то громкий, настойчивый крик. Я долго не могла понять, что кричат мне. Но кто-то настойчиво продолжал кричать. Я прислушалась и услышала: «Вольская! Люда!» До меня дошло: Вольская - это же моя прежняя фамилия. Я повернула голову на крик и... Нина Луговская высунулась на половину из окна Дома офицеров, машет мне рукой и зовёт меня. Ну совсем как девчонка. Я пошла к ней. Тогда там монтировалась её персональная выставка. Я была потом на её открытии (у меня остался её пригласительный билет).

Боже! Какая это была выставка! Я не могла удержать своих эмоций. Восторг выпирал из меня наружу. Я восхищалась вслух. Это была буря, шторм, лавина красок! Это был такой фейерверк! Рядом со мной оказалась журналистка из нашей местной газеты (не буду называть её имени), так она потом на банкете всё это моё словолепие выдала вслух как своё. Я не обиделась. Какая разница? Ведь это было всё о НЕЙ. Сейчас я с горечью сожалею, что ни одной её картинки (хотя бы маленькой) у меня нет. В голову тогда не приходило что-то просить. Остались на память только немного книжечек о художниках, что мне они дарили на день моего рождения.

Да, я часто приходила к ним. Мне было 20-22 года тогда, я была молодой и красивой (это они так говорили). Детей, да и вообще родных у них здесь не было. Они как бы забавлялись мною.

Им нравилась моя молодость, красота, непосредственность, моя наивность и простота. Мы часто гуляли, ездили за город, бродили там по пшеничному полю, ходили на Клязьму. Я бегала по краю реки, и из-под моих ног разлетались в стороны прозрачные брызги. Они восхищались мною, а в их глазах была тоска и грусть. Иногда мне было даже стыдно быть такой: нагло молодой и красивой со своими длинными, «обалденными» волосами (Витечка от них «балдел», другие тоже).

Однажды мы поехали в Загородный парк гулять. Мы шли вдоль большой проезжей дороги по тропинке, и навстречу нам попалась непонятно откуда взявшаяся собака. Я ела бублик, а она поравнялась с нами, остановилась и жалобно посмотрела на меня. Я отдала ей бублик, и мы пошли дальше. Но я чувствовала своей спиной чей-то взгляд. Мы обернулись, а собака стояла и смотрела нам вслед, держа бублик крепко в зубах. Виктор сказал: «Смотри, Людмила, как она на тебя смотрит», - а Нина добавила: «Это она благодарит тебя». Собака долго стояла и смотрела на нас. Тогда мы заметили, она была кормящей мамой, её набрякшие соски касались земли. Бублик она несла детям.

Ещё они очень любили фотографировать меня и рисовать. Но, к сожалению, плёнка потерялась, а рисунков почему-то нет, а может, и были, но пропали, не знаю. Правда, одна фотография у меня осталась. Я у них дома, после чая, но получилось, как после вовсе и не чая.

Иногда я переставала приходить к ним по какой- нибудь своей причине. Но когда появлялась, то Нина всегда с таким восторгом восклицала: «Люда-Мила! Ты Божий человек! Как я тебя звала. Ты нужна так». Оказывалось, Витечка хандрил и скучал. Я улыбалась ему, мы шутили,  опять всем было хорошо. Витечка для Нины был всем. Если у него что-то, не дай Бог, заболело - это была трагедия. А однажды у него серьёзно разболелась нога. Очень долго не заживала язва. Он пролежал в больнице, но нога не заживала. Мы бегали с ней к нему, она всегда просила меня об этом. И она сама взялась его лечить. Мы выводили его на прогулку (он лежал в «Красном кресте»), и она мазала ему ногу, вернее эту самую язву, какой-то мазью, потом мумиё, то ли прополисом. Не помню. Но вскоре нога его зажила.

Так я ходила к ним несколько прекрасных лет. Мы наслаждались и радовались друг другу. Но потом, в 1975-м, я вышла замуж, у меня родился ребёнок, он был очень больным, и я не могла  ним часто приходить. Мы виделись всё реже и реже. Потом они переехали из своей сказочной, необыкновенной и неповторимой квартиры в другой район, в другую, обычную, стандартную «двушку» в панельном доме на ул. Егорова, что в Добром. Мы тоже жили в том районе и изредка заходили к ним с нашим маленьким Гришкой.

Он запомнил их. Знакомые к ним заходили туда уже реже. Чаще всего мне просто передавал приветы от них мой муж. Он иногда работал с ними или просто видел их в художественном фонде. Он тоже там работал.

Я как-то была у них в мастерской, в тёмном сыром полуподвале, что была неподалёку от Золотых ворот. Потом в новой мастерской, в Доме художника на улице Разина. Мастерская была просторная, светлая, с большим окном. Они постоянно работали.

Шло время, Витечка стал болеть. Один инсульт, другой. Однажды я его встретила недалеко от их дома, у магазина. Он был как-то согнут, речь его была нарушена, он плохо говорил, не улыбался, был грустным и подавленным. Мы перебросились несколькими фразами, передали приветы. Меня уже не приглашали. Нина всё чаще встречалась в городе одна, также торопилась к нему. И только плечи и голова были опущены вниз.

Никто не сомневался в том, что из жизни первый уйдёт Виктор. Но мы с мужем были в шоке, когда узнали, что Нина умерла. Я ничего не знала о том, что она была больна. Никогда раньше не болевшая, энергичная, закалённая (она ещё мне советовала промывать нос мылом - и простуды меня минуют). И вдруг!!! А может, и не вдруг. Я ведь последние годы почти не была у них. То тяжело болел мой сынок, то заболевший безнадёжно мой муж. Все мои хлопоты и заботы не отпускали меня никуда.

О смерти Нины мы узнали много позже, после её похорон. Я сказала тогда, что Витечка без неё жить не сможет. Он умер вскоре, в страшном одиночестве. Мне очень больно думать о том, что я не была с ними последнее время. Да и никого не было из тех, кто был с ними раньше. Горько и стыдно.

Но я всегда помнила и буду помнить об этих удивительных, замечательных людях. Я всегда вижу ясно их лица, я слышу их голоса. Спасибо вам, что вы были и остаётесь в моей жизни. Спасибо Господу за то, что Он свёл меня с вами - Нина и Виктор - Луговская и Темплин.

 

Л.А. Вольская (Позднякова)